Хранители холода - Страница 58

– Нет, – вдруг сказала она, – это я его отхватила. И никому не отдам.

– Правильно, – поддержал ее Маляров, – пошли, Тимур, не будем им мешать.

Они продолжили свой подъем. Уже перед своей квартирой Маляров достал ключи и вдруг обернулся к своему другу.

– Наверно, мне тоже не повезло. Все время думал о чем угодно, только не о своих женах. Вот они от меня и уходили. Может, они были правы. Как ты считаешь?

– Не знаю, – ответил Караев, – я тоже разведен. Время сейчас такое. Людям трудно друг с другом.

– У тебя хотя бы сын есть, наследник, – мрачно заметил Семен, – а я так и проживу бобылем.

Они вошли в квартиру. И в этот момент раздался звонок мобильного телефона Караева. Было уже достаточно поздно, и он удивленно достал из кармана аппарат. Номер позвонившего не высвечивался. Он нахмурился, ему не понравился этот ночной звонок.

– Здравствуйте, – услышал он уже знакомый голос, который слышал несколько дней назад, – мы снова хотим с вами встретиться, Тимур Аркадьевич. Когда вы можете к нам приехать?

– Это так обязательно? – спросил Караев. – Вы не можете сказать все, что вам нужно, по телефону?

– Увы, не можем. Телефоны плохо работают, да и связь сейчас ненадежная. Даже по правительственному могут позвонить совсем не те люди, за которых они себя выдают, – явно издеваясь, сказал этот глуховатый голос. И вдруг Тимур понял, кто это может звонить. Словно мгновенное озарение. Или интуиция.

– Давид Александрович, зачем эти фокусы? Я ведь прекрасно понимаю, кто мне звонит...

Замешательство было очевидным. Кучуашвили говорил по-русски без акцента, но гортанность голоса трудно было скрыть. Караев, выросший в Баку, хорошо знал, что ни один грузин, родившийся в Грузии и начавший говорить на своем родном языке, не мог потом говорить по-русски без акцента. Но если грузин с самого детства говорил по-русски, то в этом случае его акцент не ощущался. Очевидно, Кучуашвили был московским грузином и его акцент не чувствовался. Но гортанность глуховатого голоса проскальзывала.

– Такой умный офицер и не нашей стороне, – вдруг сказал неизвестно почему Кучуашвили. – Если вы меня узнали, тем лучше. Значит, разговор будет более предметным. Завтра утром за вами заедет машина. В восемь утра. Вы спуститесь вниз и сядете в эту машину. Большой джип «Чероки» с затемненными стеклами. Они знают, куда вас привезти.

– Почему вы так уверены, что я сяду в эту машину и вообще захочу к вам приехать?

– Вы приедете, – сказал Давид Александрович, – иначе ваш Володя не сможет вас увидеть.

– Что? – крикнул Тимур. – Что вы сказали?

– Только без истерики, полковник. Завтра утром мы пришлем за вами машину. И не беспокойтесь за сына, с ним ничего страшного не произойдет, если вы будете вести себя благоразумно. До свидания.

Кучуашвили положил трубку. Караев прислонился к стене. Семен озабоченно взглянул на него, уже понимая, что произошло нечто невероятное.

– Что случилось? – спросил Маляров.

– Они взяли Володю, – с трудом выдавливая слова, сообщил Тимур, – и хотят, чтобы завтра я к ним приехал. Это был сам Кучуашвили. Он сам мне позвонил.

– Когда и где ты должен сесть в их машину? – сразу поинтересовался Семен.

– Завтра утром у твоего дома будет стоять их автомобиль.

– Мы устроим засаду, – предложил Маляров, доставая телефон.

– Нет, – твердо сказал Караев, – все уже закончилось. Они нас переиграли, Семен. По всем статьям. И завтра я поеду к ним один. Извини меня, но речь идет о моем сыне.

– Ты не вернешься, – сказал Маляров, – они тебя уже не отпустят. Ты слишком много узнал.

– Мне уже все равно. Зато отпустят Володю. – Он прошел в комнату и буквально свалился на диван. И в очередной раз вспомнил, что уже больше недели не разговаривал с сыном.

ЛОС-АНДЖЕЛЕС. КАЛИФОРНИЯ. США. 16 МАЯ 2006 ГОДА

В итальянском ресторане «Марко» всегда полно посетителей. Он приехал сюда, чтобы пообедать со своим знакомым журналистом. Питер Слоун был одним из тех журналистов, которые формировали вкус читателей, публикуя критические эссе о вышедших новых книгах. При этом Слоун обращал внимание на переводную литературу, что было большой редкостью для американского читателя. Здесь не любили и не понимали литературу, переведенную с других языков. Американцы искренне полагали, что почти все шедевры создавались на английском языке. К английской литературе отношение было терпимым, к французской и немецкой снисходительным. Про русскую знали, что она очень трогательная и великая, но в большинстве своем ее не читали. Если бы средний американец узнал, что в мире существует такое количество языков, на которых создаются литературные труды, он бы очень удивился. Впрочем, это была проблема уже многих стран, называющих себя цивилизованными. Успехом пользовались в основном книги местных авторов и редкие бестселлеры, переведенные с других языков и популярные во всем мире.

И хотя просвещенные американцы читали Толстого и Достоевского, знали драматургию Чехова, но даже они не продвигались дальше нескольких фамилий, среди которых могли быть Пастернак, Бродский, Шолохов, Солженицын. Да и то только потому, что эти авторы когда-то получили Нобелевские премии. Слоун возмущался узостью мышления своих читателей, обрушивая на них град имен и названий книг, но признавал, что в списках самых популярных книг, формируемых исключительно по продажам, находились только американские авторы, к тому же разбавленные политиками, публикующими свои мемуары.

Константин соглашался с ним еще и потому, что Слоун высказывался о качестве переводчиков, обычно находя их скучными и пресными. Слоун стажировался в МГУ и хорошо говорил по-русски. Именно это позволяло ему сравнивать качество двух текстов, убеждаясь в том, что переводчики работают не всегда точно и правильно.